Воспоминания Екатерины Матвеевны Т.

Год рождения – 1925. Национальность – карелка.

Родилась я и жила во время войны в п. Видлица. Когда война началась, мы не сразу узнали. Когда до нас слухи дошли, было лето, тепло было. Говорят, война началась. А сестра моя, Оля, только в отпуск приехала. У неё чемоданчик остался с тряпками. Она поехала с чемоданчиком. Она попала в эвакуацию, уже эвакуация началась. Говорят: «Война, война». И вот всех учеников, колхозников на работу: сенокос шёл. Он с 1 июля начинается, и всех – на сенокос в колхоз. А молодых людей всех взяли. А детей всех на сенокос. Сказали «надо», и все пошли. Любили Родину. А лошадей после весеннего сева колхоз выпускал на волю, их выпускали, и они ходили по лесам. До Больших Гор доходили. Сами кормились. Мужики пошли искать лошадей, но не нашли. Пришли финны. А мой отец пас коровье стадо. Они собрали стадо – мой отец и женщины, - погнали коров в сторону Олонца, потому что финны идут. А впереди им навстречу едут финны на велосипедах, как туча, с автоматами. Как попали туда? Сказали: «Вернитесь!» Пригнали коров, распределили по дворам, а сами по домам. А люди ушли в лес. Лошадей так и не нашли. Дома под замки, вещи - в ямы, а сами ушли в лес, сидели, боялись идти: не знали, как примут их. И рогокоскинские решили послать в деревню одного старого и одного молодого. А стрельбы не было, только в Сяньдебе их войска встретили. Только пограничники были, и те бежали. Когда старик пришёл в деревню, там много солдат, жили в палатках. А дома как были заперты, так и заперты. Не то что наши, когда освобождали... Они обратили внимание на лестницы, что гнилые. Сказали, чтобы пришли в свои дома. Дома целые, нетронутые. Ну, конечно, финны, да и карельские финны были, они дружелюбными были. А русских они не любили, отношение было совсем другое.

Они, финны, двигались вперёд. Их встретили только в Сяньдебе, между Олонцом и Видлицей. Они ехали на велосипедах, а граница была открыта. Они уже границу перешли, а из Ведлозера отправили ребят с учебными винтовками. Антонов Михаил, двоюродный брат Васи, рассказывал, что они встретились в Палалахте. Они с автоматами, с велосипедами, то они, может и стреляли, в поле ржи разбежались. У кого не было в руках винтовки, тех отпустили на четыре стороны. А кто держался за ружьё, тех в плен. Так он попал в плен в Палалахте с первых дней войны. Потом записался в финскую армию, попал в штабные писари. А когда наши освобождали, то он... Если бы он остался в Швеции, то его оставили бы. А Финляндия должна была всех вернуть. Он, может, и сам хотел вернуться домой. Он и дома близко не видел. Его сразу арестовали, дали 10 лет. Он был в Казахстане, в шахтах под Карагандой. В Джезказгане. Но он кончил педагогическое училище вместе с Олей, грамотный был, писал. И он там выжил, писал там. Вернулся домой. Сейчас живёт в Койвусельге. Ему 82 или 83, но память уже плохая.

Я была дома в 1941. Младше была сестра и брат – трое только осталось. Нас шестеро к войне осталось. Трое уже умерло. Наташа осталась в Лоухах. Оля поехала за чемоданчиком. А Клава поехала в Сортавалу искать работу, у неё было 7 классов. Попала в эвакуацию, и ничего не было слышно. Наташа было потом в Беломорске, где учили партизан. Оля записалась в армию. Попала в Вологодскую область в эвакуацию. Записалась в армию, направили на курсы шофёров, на 3 месяца. Дали трёхтонку, и возила снаряды на передовую. Там познакомилась с шофёром тоже с Казахстана, с Сорокопудовым. Он возил какого-то командира. И наверно, этот Герасим посодействовал, и её перевели в штаб писарем. Не помню, сколько она шоферила, но факт в том, что её спас её будущий муж. Он её увёз в Казахстан.

В 1941 я была дома. Финны стали открывать школу в Шалгу, куда я ходила. Мне интересно было, и я пошла. Мне уже 16 лет, а там до 4 класса. Там преподаватель, финн, он говорит, что кто сам хочет учиться, то он может записать в училище. Я читать-писать умею, и по-фински: нас учили. Там были двухмесячные училища. И я подумала, что ради интереса можно, хоть и война идёт. Потому что всегда хотела учиться. И только в 42 пришла бумага, что можно приехать. Вначале нужно было — в Видлицу. И собралось нас 10 девушек. Отец не хотел пускать: «Война, как это ты?!» А я говорю: «Из-за двух месяцев ничего не случится». Ничего же не знали. Отправили на автобусе в Сортавалу. Там повели в столовую кушать. Это был уже 42-ой, мне уже 17 лет. Накрыли стол, там приборы: нож, вилка. И картошка в мундире и соус. И я думаю, зачем? Руководитель сел и стал чистить картошку вилкой. Я еле-еле вычистила одну и ушла голодной. Это меня удивило. Я уже училась, в Петрозаводске в столовой ела, но никогда не видела, чтобы так ели. Мне уже 17 лет было.

Посадили на поезд, и мы поехали. Приехала в Каухоёки. Это училище было евангелистское и на 6 месяцев. Мне стало дурно: это же так долго. Но делать было нечего – я уже была там. Нас встретили на лошадях и повезли в училище. Приехали, а там уже были ученики, собравшиеся с Финляндии. Там уже расписано по комнатам, 4 человека в комнате, 2 двухъярусных кровати. Поставили одну низкую ещё. 10 комнат было. Нас выбирали финские девушки себе. Я попала в комнату №12, и называлась она (они все названия носили) «Ихала», вроде «Радость», что-то наподобие. Там было 90 человек: 9 ребят, остальные девушки. Там были учителя разные. Обслуживали сами себя ученики. Нас расписали по группам: 6 или 7 девушки и 1 мальчик. Он у нас дрова колол и носил. И неделю эта группа занималась уборкой школы. Убираешь, и есть преподаватель, который учит. Вторую неделю, например, печём хлеб, и там тоже преподаватель, на кухне варим, там тоже один преподаватель, женщина, накрываем столы, подаём. Есть маленькая кухня, там готовят еду для праздника, пекут булки. Маленькая кухня не ежедневно работала, но любили туда ходить, там были сладости. Нас учили готовить, и сами ели. Потом неделя – там, где баня, стирка: стирали, гладили. И после –все уроки.

Утром была физкультура. Вела полненькая кругленькая такая женщина в годах. С утра - в спортзал. Молились всегда. Преподаватель читал молитву прежде, чем что-то делать. Потом завтрак. Хоть где ты работал, кроме кухни, тогда не сидел за общим столом, все сообща, вместе. Давали кашу из ржаной муки и стакан молока. Сидели за длинными столами, во главе преподаватель читал молитву, ели, затем благодарили – читали молитву. Обед тоже был в определённое время. То же самое было. Часто давали картошку в мундире. Там уже научилась чистить. Ложка должна быть, если была кашка после картошки. Никто не учил, но смотришь, как делают другие, стараешься. Никто не показывал. По ходу учишься, что преподаватель скажет.

Уроки были разные. Богословие: Библию читали. Сам пастор, директор школы, вёл этот урок. Финки все старше были, уже школу закончили, им по 20 лет было. Только одна младше была. У нас даже хор был, я туда ходила, пела. Пели гимны божественные. Были уроки трудов: учили шить, вязать, ткать. Был целый цех. Нам давали нитки. Учили прясть, шить на машинке. Делали полотенца даже. Вязали всё детское, когда учились вязать. Учили даже ставить заплатки, как правильно. Не помню, были ли истории и прочие. А так всё делали с удовольствием.

Всё интересовало. Да и принимали нас хорошо. В то время в Финляндии жили лучше, чем у нас после войны. У девушек у всех были часики на руках, драгоценности, цепочки, велосипеды у всех. Их интересовала наша жизнь, всё спрашивали. Как колхозы... Я рассказала, что помнила. Когда отец записался в колхоз, у нас корову забрали. А её летом не привязывали, она так ходила. И вот её куда-то привязали, и она замоталась, привязь перетянула ей горло, она погибла. Сразу же погибла, как забрали. Я помню, как мама плакала. Мне было маму жалко, не корову, а маме – корову- кормилицу. Ведь погибла сразу же. И какой-то журналист был, вот как ему в ухо пришло? Он написал в журнале. Я знать не знала. Когда арестовали, мне и предъявили этот журнал, страничку из него.

Особо и некогда было разговаривать, были заняты своей работой. По воскресеньям ходили в церковь. До этого не давали есть, а после давали чашечку кофе и белую маленькую булочку.

Я приехала домой в 43 году. Дома деревня маленькая, никакой перспективы, никакой работы. Только одно хозяйство. А я была молодая. И решила на работу куда-нибудь поехать. Как и теперь, молодёжь из деревни едет. Мы с Анной Петровной Шалгуевой в Видлицу поехали на заработки. Отец не очень хотел отпускать, ведь только приехала, но и не очень был против. В магазине был заведующий с Кинелахты мужик Вася Ефремов. Его брат Миша со мной в одном классе учился, работал в этом магазине. Они меня взяли на работу продавцом в магазине. А Анну Петровну в кафе при магазине. Я там год работала.

В 44-ом финны ушли летом, и я вернулась обратно домой. Потом наши пришли. Наша деревня маленькая, не знаю, чего рвались так, что перестреляли всё «катюшами». А мы ушли: на озеро, на остров. Ямы там были приготовлены. А финны шли чёрной тучей. Углубились в гору ямы, а спереди были завешаны одеялами. Ночью ушли финны, а утром пришли наши. В нашем доме была пробита крыша. Слышно было, как дрались солдаты, снаряды летали. Отец с матерью поехали посмотреть, как корова. Я с ними была, сидела в лодке и крутила сметану. Пела что-то. И как только снаряд летит, я уже не пою, слушаю. И кажется, что на тебя. Вижу, летит снаряд, и прямо на меня. Я на дно лодки. Он верхушки осины снёс. Я под осиной сидела у берега. Вижу, отец бежит, кричит, а я говорю: «Со мной всё в порядке». Не спали всю ночь, слышно было, как над нашими ямами шли. Утром тихо стало. Потом шаги, и два дула автомата с одной стороны и с другой стороны одеяла. Дети сразу плакать. А никого не видно. И по-русски: «Финны есть?». Мы: «Нет, нет!» Лишь потом показались, говорят: «Не выходите! Фронт идёт». А как тут «не выходите». Радость: наши пришли. Обрадовались, вышли. Да ещё и коровы не доены.

Мы с отцом пошли посмотреть на дом. Смотрели с горки. Дом стоял, лишь крыша была пробита. Недалеко баня была, построили недавно. Раньше у речки была банька, а теперь рядом с домом. И будто дымится. Я говорю отцу: «Смотри, кто-то нашу баньку топит». Подошли два офицера и стали отца расспрашивать по-русски. Отец спрашивает: «Уже ли наши или ещё финны?» А те: «Пошли с нами!» И повели. А ничего не скажешь, они же вооружённые, с автоматами. А ещё перестрелка была, и каждый раз: «Ложись!» Ложимся, потом идём дальше. Их двое было, капитан и майор вроде бы. Один ушёл. А мы сели под дерево. Отец хорошо по-русски говорил, в армии научился. Разговорились. Отец рассказал, что у него три дочери в оккупации, он не знает, что с ними. Второй долго ходил, вернулся, дал солдата, сказал: «Отведи их в деревню» А страшно: сзади идёт солдат с автоматом, убьёт, и знать никто не будет. Солдат спросил: «Есть ценные вещи?» Отец сказал: «Нет!» А у него часы были финские, с цепочкой. Он, наверно, цепочку увидел. Отец не хотел отдавать. А я говорю по-карельски: «Он не только часы заберёт, он убить может». Отец отдал часы. Солдат сказал: «Идите!» Бедная мама переживала. Видели, что нас увели, а куда - никто не знал. И нашего дома уже не было – сгорел дотла. Сколько нас держали, что успел сгореть. А мама за дом уже не переживала, обрадовалась, что мы живы.

Своими силами всё делали. Кто тогда кому помогал - война шла. И после окончания войны. Опять колхозы, всех коров, которых людям раздали, собрали снова. И всех снова на работу, не останавливаясь.

Оля со своею частью освобождали Видлицу. В 44-ом г. я даже была в штабе. Они с Герасимом приезжали к нам домой. А Наташа приехала в Олонец, работала в РОНО. А Клава в 44-ом ещё не объявлялась. Отцу да матери стало полегче, что нашлись дети.

Потом пошли восстанавливать хозяйство, колхоз. Всех на работу, и дети, и взрослые. Это только было лето, 44-ый. Июль, наверно, когда наши пришли, через три года. Я тоже работала в колхозе, народу было немного. В Пульчейльском сельсовете не было секретарши. Я была, наверно, самая грамотная - у меня было 8 классов. Мои ровесники, молодые ребята по 18-19 лет, в армии были. Меня кто-то рекомендовал, и меня взяли. Уже в августе там работала. Там тоже было интересная работа. Народ, кто жил здесь, не очень было – работы было много. Нужно было всё строить заново. А кто приехал с эвакуации, те вообще и босые, и нагие. Помощи ниоткуда: война шла. Всё нужно было на войну. Но люди старались, работали. Люди были дисциплинированные.

Работала в сельсовете, а был милиционер Иванов, звонит, говорит: «Должно прийти в Рогокоску». А я хотела до этого на курсы физкультуры поступать - преподавателей делали. Но паспортов не было, не давали. Думала, что дадут документ, поеду учиться. Часто ездила в Кужой, где жили свои. Милиционер не сказал, зачем нужно ехать. А там ждал милиционер с Олонца, вечером на лошади. Предъявляет документ, что меня нужно вести в Олонец. В этот вечер я видела Тамару, она в школе там училась, ночевала в школе. В первом классе училась. Приехали в Кинелахту на второй день. Ночевали в сельсовете. Там ещё одну девушку, учившуюся со мной в Финляндии, забрал. Она уже замужем была, ребёнок у неё был. Там в Олонце ещё несколько девушек из этой школы было.

Тюрьма в Олонце на берегу реки была. Напротив сейчас поликлиника. Это было 9 февраля 1945 года. Я даже не знала, что это мой день рождения. Когда вышла на пенсию, затребовала копию свидетельства о рождении с архива. И жили без документов, и не знали. Было очень много детей, и было не до того, когда родились - так много. И это был «подарок» мне на день рождения от государства, на моё двадцатилетие. Предъявили мне страничку от этого журнала, где рассказ напечатан. Я говорю: «Я в газету не писала.» Но там мои инициалы. Я этого не отрицала, не отрицала, что так было, как я рассказала, но в газету я не писала. И за это мне дали 10 лет за антисоветскую агитацию. Это было так, но в газету я сама не писала. Нас было восемь: Люба, я, Надя, Лиза, Шура, Дуся. Ещё две девушки. Мы были, в одной камере, по одному делу. Все были в этой школе, вели антисоветскую агитацию, а школа эта была ещё и шпионской! Ночью нас водили на допросы, а днём спать нельзя – следили. Надя, наверно, она жила в Ильинском до последнего времени, много помнила, чего я не помнила. А у нас были голые нары, и мы положили шмотки, какие у нас были там, будто человек спит. А нас водили на прогулку. И охранник открывает двери, увидел. Дернул: «Нельзя спать!» Потом увидел: «Вам бы дома в куклы играть, а вы – преступники!»

В Олонце мы были один месяц, затем нас отправили в Петрозаводск. Там то же самое: целый месяц морили, спать не давали, по ночам допросы. Надо было подписать бумаги какие-то. Через два месяца нас отправили в лагерь, неосуждённых. Мы восстанавливали Онегзавод, носили кирпичи по лесам на носилках да раствор вёдрами таскали. Голодные. В тюрьме в Олонце давали в железной миске чёрную воду и картофельные очистки. Варили суп, наверно. Был ли хлеб, не помню. В лагере кусок хлеба и ячневую кашу синюю, жидкую – и до вечера. В 7 часов утром на завод. На Перевалке, что ли, наш лагерь был. Водили через весь город в бушлатах, с собаками, с охраной – врагов народа!

Приговор нам в Лагере зачитали. Надя говорила, что мы рассмеялись. А охранники испугались, что мы умом тронулись.

А потом разогнали по разным лагерям. В 47-м, наверно, в Беломорск сначала. В 48-м в Мордовию. Там много нас было, и разных национальностей. Была немка, я немецкий могла выучить. Была корейка, я даже несколько слов по-корейски знала. Там тоже работали, был швейный цех, бушлаты шили. На огороде работали. В 54-ом в Сибирь повезли на полгода.

А потом, когда освободилась, я к сестре Ольге поехала в Казахстан. Это был 55-й.

Только в 56-ом. Я уже и карельский язык забыть успела, столько не разговаривала. Понимать – понимала, но не разговаривала. В лагере была карелка с Калевалы, но мы говорили по-фински, ведь там говорят по-другому.

(Запись сделана 2003 г.)

Записали:
Никулина Татьяна Владленовна – доцент, канд. ист. наук
Киселева Ольга Анатольевна – доцент